Марк Цукерберг заявил, что Facebook*, Instagram* и Threads* больше не будут строго модерировать контент пользователей, и значительно сократят объем цензуры.
«Американские компании стали отказываться от программ разнообразия, равенства и инклюзивности (DEI). В начале января компания McDonald’s заявила об отказе от целевых показателей для сотрудников и поставщиков в области разнообразия, равноправия и инклюзивности, пишет The Wall Street Journal.
Я думаю, все это происходит не потому, что американские коммуникационные и индустриальные гиганты испугались Трампа, каких-то грядущих репрессивных мер и т.п. Просто радикальная политкорректность, инклюзия, позитивная дискриминация (именно в радикальных, предельных формах, которые в последнее десятилетие стали агрессивным социокультурным трендом в Америке) так и не были укоренены в теле американской нации, в массах, в простолюдинной среде, а поддерживались исключительно политически и пропагандистски (как у нас бы сказали «добровольно-принудительно») благодаря глубокому влиянию «леволиберальных субкультур» не на американский народ, а на американские СМИ, университеты и правительства – так уж у них получилось. Более того, практики инклюзии и позитивной дискриминации реально очень мешали большому американскому бизнесу, серьезно осложняли и извращали очень рациональную по своей природе кадровую политику и работу с поставщиками, создавали все новые, никому не нужные имиджевые, репутационные, правовые проблемы. С сокрушительным (в отличие от первого раза) приходом Трампа к власти американский бизнес просто облегченно вздохнул, понял, что это надолго и что можно наконец стать самим собой, «прекратить все эти дурацкие игры».
Трамп запустил обратный ход политического маятника, оседлал (пусть и экстравагантно, и даже авантюристически) некую естественную и глубокую общественную потребность, которая, по-моему, в своей сути вполне очевидна и позитивна. Поэтому проблема не в самом этом «обратном движении»: от экстремистского и дискриминационного в своих крайних проявлениях левого либерализма в сторону ЛИБЕРАЛЬНОГО ЖЕ (демократия, свободный рынок, права человека, гражданское участие), но консерватизма: правого, популистского, апеллирующего к большинству (что бы под ним ни понималось), а не к меньшинствам (о чем-то подобном написал недавно и Владимир Пастухов).
Проблема в том, как далеко зайдет политический маятник в этом обратном движении. Ведь всем понятно, что в крайней точке этого движения маятник упрется в человеконенавистнические, жестко дискриминационные, воистину людоедские практики (как это случилось раньше с изначально глубоко гуманным левым либерализмом, а еще раньше – с советским социализмом, и так далее). Кто и как притормозит этот маятник, чтобы он не дошел до крайней точки? При том понимании, что любое опирающееся на массовую поддержку револициоподобное движение имеет очень серьезную силу инерции, а массовому человеку и профильным группам интересов свойственно упрощать и радикализировать спускаемые сверху замечательные идеи.
Одним словом, очень важно вместе с гражданским тоталитаризмом «новой этики» не выплеснуть из корыта западного мейнстрима и общественные установки НОРМАЛЬНОСТИ полового, расового и прочего равенства, озабоченности экологическими проблемами и т. п., которые сегодня являются одними из гарантов сохранения идентичности Западной цивилизации.
История и политические практики, особенно последних полутораста лет, дают немало примеров решения этой задачи (невыплескивания "добра" вместе со "злом"), хотя немало примеров и ее нерешения, что всегда приводило к ужасным последствиям. Главное понимать: обратное движение политического маятника не обречено доходить до самых крайних точек. Всегда есть возможность для тормозящих механизмов, была бы способность ими воспользоваться.
Приведу только один пример, к которому имею небольшое, но непосредственное отношение:
Как известно, странам Восточной Европы удалось избежать участи России при переходе от социализма к рынку и демократии. Почти все они, обрушившись в революционные либерально-демократические реформы, на каком-то этапе столкнулись с общественной потребностью обратного движения политического маятника, но ни одна из этих стран в этом обратном движении не дошла до крайних точек, я бы даже сказал далеко не дошла. В отличие от России, которая, отступая от явно избыточно радикального для населения курса первых ельцинских правительств (пусть политически и необходимого), дошла в этом обратном движении до очевидно крайней для нашего времени точки в виде персоналистской электоральной диктатуры Владимира Путина.
Причин, почему у одних не получилось, а у других получилось пройти точку невозврата много. Я остановлюсь только на одной из них, скажем так – политико-структурной.
Почти во всех восточно-европейских постсоциалистических странах спустя какое-то время после бархатных революций сформировались сильные ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ оппозиции правящим революционным партиям и союзам, в основном социал-демократического, социал-либерального, христианско-демократического толка (тогда эти политические идентичности были еще актуальны). То есть борьба за послереволюционное будущее в этих странах шла не между «демократами» и «коммунистами», как в России, а между «демократами» и «демократами», хотя и очень разными. Исключение коммунистов-реваншистов из политической жизни в этих странах в значительной степени было предопределено проведёнными люстрациями.
В России же суетно сменяющим друг друга правящим ельцинским партиям противостояла исключительно Коммунистическая партия России, с соответствующими внепарламентскими сателлитами, проявившими себя во время «парламентского путча» 1993 года. Тогда именно представители советской партхозноменклатуры, как бы обновившиеся в КПРФ, в наибольшей степени аккумулировали общественное недовольство ельцинскими реформами. То есть в России существовала только контрреволюционная оппозиция радикальным рыночным реформам. Демократической оппозиции (как в странах Восточной Европы), способной успокоить и аккумулировать общественное недовольство в России 90-х годов, не было.
Испугавшись «парламентского путча» и роста популярности КПРФ, Борис Ельцин и его окружение взяли курс (по-моему, не всегда осознанно) на формирование «персоналистского рефоматорского АВТОРИТАРИЗМА». Сами ельцинские реформаторы считали, что, укрепляя личную власть Ельцина, они спасают демократию и свободу в России. Впоследствии ельцинский электорально-авторитарный режим, благодаря авторитарной же передаче власти Владимиру Путину, плавно и закономерно перетек в путинский электорально-авторитарный режим, осуществивший в России «бархатную контрреволюцию». Закономерным политическим итогом этой «контрреволюции» стало постепенное преобразование популистского электорально-авторитарного режима Владимира Путина в электоральную репрессивную диктатуру Владимира Путина.
Но даже в России 90-х существовала хоть и слабая, но альтернатива такому развитию событий. В начале 1993 года (более чем за полгода до «парламентского путча») группа демократических партий, объединившихся в коалицию «Новая Россия», выступила с инициативой создания широкой ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ «конструктивной оппозиции» политическому курсу Президента Бориса Ельцина. [В «Новую Россию» входили: Крестьянская партия России (Юрий Черниченко), Народная партия России (Тельман Гдлян), Социал-Демократическая партия Россия (тогда я исполнял обязанности её председателя после ухода в добровольную отставку Бориса Орлова), Христианско-Демократический союз России (Александр Огородников)].
Однако после ряда переговоров ведущие демократические партии России, прежде всего «Демократическая Россия», не поддержали эту инициативу. Более того, инициатива партийных лидеров «Новой России» не нашла понимания и среди многих рядовых членов партий-инициаторов. В результате идея создания широкой демократической оппозиции Борису Ельцину умерла через пару месяцев после заявления о ней.
Действительно с высоты сегодняшнего дня очевидно, что шансы создания такой коалиции были почти равны нулю, что в самом общем виде объясняется еще вполне советской политической культурой, незаметно довлевшей тогда в умах не только рядовых членов демократических партий и сообществ, но и демократических лидеров.
В рамках этой культуры Борис Ельцин воспринимался как незаменимый вождь российской демократии и ее единственный гарант. А сама многопартийность воспринималась «широкими слоями населения» как некий насажденный сверху демократический ритуал, не имеющий никакого отношения к борьбе за власть и к отстаиванию интересов людей. Предположить тогда, что такое отношение к Ельцину и демократическим институтам через гремучую череду компромиссов и радикальных решений приведет к репрессивной диктатуре эффективного политического менеджера родом из КГБ, конечно, никто не мог. Хотя представление о Ельцине как о неэффективном «хорошем диктаторе» сложилось уже тогда, по крайней мере, в нашей среде.
Но не воспоминаний ради я привел здесь этот пример. Сегодня история «Новой России» представляет ценность как повод для актуального и перспективного умственного эксперимента.
Представьте себе, если бы нам тогда удалось создать эту самую «широкую демократическую оппозицию политическому курсу Бориса Ельцина», взяв на себя политическую работу с народным недовольством рыночными реформами и канализировав это недовольство в политику социал-демократического толка, презентованную фрустрированному реформами обществу в виде того или иного левого популизма (как это получилось в свое время у лево-демократических оппозиционеров в Польше и ряде других восточно-европейских стран). Если бы мы успели пропагандистски развернуться, то, возможно, не было бы никакого октябрьского путча. В любом случае была бы существенно снижена популярность КПРФ и к 1996 году она бы не стала угрозой для молодой недоделанной российской демократии. А Ельцин и его окружение с трудом, но нашли бы общий язык с левой или патриотической демократической оппозицией, в отличие от коммунистической. Следовательно не случилось бы авторитарного поворота ельцинских реформаторов. В среде широкой демократической оппозиции вполне бы мог появиться перспективный лидер с собственным серьёзным электоральным ресурсом, который бы смог выиграть президентские выборы, не рассчитывая на статус ельцинского преемника. Конечно, путинская команда сопротивлялась бы не совсем своему претенденту на президентскую власть, но не бешено. В результате не только была бы сломлена авторитарная тенденция, но образовавшаяся параллельно многопартийность (ельцинисты – демократическая оппозиция – коммунистическая оппозиция) обрела бы статус реального политического института реально решающего вопрос о власти, а «широкие народные массы» впервые увидели бы в ней практический для себя смысл.
Я выписываю здесь все эти фантазии лишь для того, чтобы показать, насколько важно для судьбы свободы и демократии в Америке и во всем мире появление умеренной консервативной оппозиции Дональду Трампу, не важно какой именно умеренно-консервативной: левой, правой, либеральной или еще какой-то. Важно, чтобы эта оппозиция так же, как и Трамп, но не так радикально и безоглядно, противостояла коллективному «серому кардиналу» современной американской политики - леволиберальным субкультурам и их зонтику в лице Демократической партии.
Нельзя оставлять Трампа один на один с Демпартией и леволиберальным лобби, поскольку их непримиримое противостояние, при любом серьезном обострении, способно выйти за рамки демократических условностей и перерасти в полномасштабный гражданский конфликт. Зачатки которого мы уже видели в BLM-восстании в мае 2020 года, в котором участвовали от 15 до 26 миллионов человек, и в попытке штурма Капитолия в январе 2021, который был не столь многочисленным и продолжительным, но значительно более радикальным.
В Америке должна возникнуть политическая сила, способная притормозить или существенно подправить начатое Трампом движение, сохранив при этом его направление. В жесткой американской двухпартийной системе такая оппозиция может зародиться, например, вокруг одного из независимых кандидатов на пост президента.
Кстати, в России в начале 90-х годов роль популиста Трампа, опрокидывающего ельцинский мейнстрим, но не покидающего платформы демократических и рыночных реформ, мог бы сыграть Владимир Жириновский, если бы захотел и набрался решимости. И если бы его поддержала не только собственная партия (хоть и со значительным, преданным, но социально ограниченным электоратом), а также и значительная часть партий и политических сообществ, не только продемократических, но и консервативных (в смысле привязанности к советскому прошлому) и новейших тогда националистических, с соответствующим электоратом.
Лично я тогда считал Жириновского абсолютным врагом, профашистским политиком. Даже писал о нем какие-то памфлеты. И как же я был удивлен, когда в начале 1993 года на переговорах «Новой России» с ЛДПР и еще несколькими партиями, которые мне довелось модерировать, Владимир Жириновский, пришедший на переговоры в зеленом полувоенном френче, предстал разумным, прагматичным, рациональным политиком. Помню, тогда я подумал: «А почему бы нет…»
Сегодня я понимаю, что Владимир Вольфович на самом деле был великим политическим имитатором. Да, Жириновский был очень похож на сегодняшнего Трампа своим политическим темпераментом: эксцентричностью, словесным экстремизмом, сиюминутной решимостью, доходящей до хулиганства. Но в отличии от Трампа и от того же Алексея Навального, Жириновский никогда по-настоящему не стремился к верховной власти в России. Его вполне устраивала роль пожизненного политического олигарха. Не смотря на весь свой политический мачизм, Жириновский не был политически отважным, как Трамп или Навальный. И это было главным качеством Жириновского-политика. И одновременно, конечно, гарантией его выживания при Путине.
